<Почти автобиография>
| События | Люди | Статьи | Книги | Разное | Ссылки | О сайте |
Этот текст Татьяны Вадимовны Васильевой можно было бы назвать "Автобиографией". Однако на самом деле это - предисловие к книге Васильева Т.В. Семь встреч с М. Хайдеггером. М.: Издатель Савин С.А., 2004. С. 4–12.
Только раз бывает в жизни встреча, которая завязывает нить судьбы, открывает человеку его дело на земле, помогает познать самого себя. Такой встречей для автора этих строк стало знакомство в 1964 г. с произведениями тогда еще здравствовавшего немецкого философа М. Хайдеггера: «Бытие и время», «Письмо о гуманизме», «Учение Платона об истине». Не откровения модного тогда экзистенциализма – или его критика – сразу же привлекли внимание только-только дипломированного филолога-классика, а работа немецкого писателя с немецким и древнегреческим словом, текстом, наконец, даже языком, понятым как некое особое неизменное образование. Заклинания типа: «язык – дом бытия» или «речь речет» на филолога способны произвести небольшое впечатление, а вот сближение семантики φύω – φαίνω, всех в мире вещей со всеми в мире глаголами «думать», а после этого опять поиск вещи в сфере реальности, естественности, а не мысли, – все это рождало только одно желание: вот этим можно было бы заниматься всю жизнь, без скуки, с увлечением и – казалось – с большим толком. Но впереди была аспирантура, диссертация по любимому Лукрецию, и, по всей видимости, совсем другая карьера – преподавание древних языков. Но, как говорится, человек предполагает... Немезида записала где-то эти мои пожелания.
Возможно, такая разовая встреча состоялась гораздо раньше, когда, будучи то, что называется абитуриентом, я познакомилась с тогдашним зав. кафедрой классической филологии МГУ, проф. А.Н. Поповым. Она определила выбор профессии и своего пути в ней. Выученик и горячий энтузиаст русской неогумбольдтианской школы, А.Н. Попов, по возрасту и поколению – ровесник М. Хайдеггера, с первых уроков заражал, заряжал слушателей на бдительную работу со словом, на соответствие и несоответствие в разных языках «внутреннего образа» слова, означающего то или иное понятие. «Язык есть исповедь народа» – повторяли мы задолго до формулы «Язык есть дом бытия». Неогумбольдтианская выучка сказывается повсюду и у М. Хайдеггера. Те же приемы, обращение к поэзии, народной поэзии, историческим и диалектным пластам родного языка. Одна встреча определила и подготовила другую. Когда они наложились друг на друга, как две планеты на небосклоне, вспыхнула небывалая звезда, и вдруг стало видно во все стороны света.
Местом работы по окончанию аспирантуры МГУ Немезида назначила мне Институт Философии АН СССР. Первым заданием на новом месте работы стал перевод работы М. Хайдеггера «Учение Платона об истине». К этому времени автор мог считать себя профессиональным переводчиком. У него в творческом «багаже» уже числились два диалога Платона: гроссмейстерский перевод (только аспиранты и студенты берутся за такие задачи и выполняют их) «Кратила» и значительно более рутинный и, соответственно, менее удачный перевод «Теэтета».
С середины 60-х годов все действующие филологи-классики переводили очень много. Помимо эпохальных Платона и Аристотеля, издавались «Библиотека Античной Литературы», Большая и Малая серии «Литпамятников», не считая случайных тематических сборников. Мастерство перевода, считалось, у русского филолога было в крови. Переводить с немецкого, разумеется, не было прямой обязанностью филолога-классика, скорее – германиста, а персонально мой немецкий в те времена, как и в последующие, был весьма и весьма пассивен. Вдохновляли мою решимость «дать родной словесности русского Хайдеггера», постоянно тиражируемые жалобы на чудовищный, непонятный даже немцам, язык этого автора. Мне-то все было видно как на ладони – этот текст глазами смотреть нужно, тут в словаре не то, что каждое слово десять раз проверишь, но каждую его половинку и четвертинку, да еще заглянешь и в однокоренные гнезда. Выручал общий опыт поэзии, что на слуху, на языке. У М. Хайдеггера Рильке, Тракль, у моего поколения Цветаева, Пастернак. Слово, найденное, как коктебельский камушек, самоцветное, самоиграющее, нет, каждое слово – разворошенный плод, где все видно, сердцевина, семя, оболочки, мякоти, защитные камеры, транспортные упаковки, шипы или, напротив, присоски, – слово во всем ворохе его возможностей, ассоциаций, перетолкований. Для немецкого языка М. Хайдеггера нужен был такой русский, сдвинутый с рутинных позиций, с такой установкой подходили тогда к переводам этого автора филологи. И прежде всего, разумеется, А.В. Михайлов, сделавший несколько артистических переводов: «Исток художественного творения», «Время картины мира»; тогда же им были предприняты первые опыты перевода отдельных эпизодов из «Бытия и времени». Средством публикации долго служил академический самиздат. Рукопись была достоянием коллег, что, конечно, могло привести к частичному обнародованию перевода в составе чьей-то «критической» (а буржуазную философию позволялось только критиковать) статьи, предоставлять же трибуну противнику на цельное, законченное выступление не решалось ни одно издание.
Именно это обстоятельство побуждало тогда поклонников немецкого писателя М. Хайдеггера изготавливать не технические переводы «для служебного пользования», а доводить тексты по возможности до уровня художественного произведения, ведь в художественной убедительности большинства мелких работ заключена была большая доля обаяния послевоенного Хайдеггера.
Статья «Учение Платона об истине» начинается с перевода на немецкий язык довольно пространного эпизода из «Государства», т.н. «Притчи о пещере». В таких случаях обычно берется существующий, опубликованный русский перевод и подставляется в текст статьи на место обширной цитаты. Здесь отработанный прием явно не проходил. Здесь пришлось идти самым неблагодарным путем – путем двойного перевода. Переводить на русский нужно было не тот греческий, который цитировал М. Хайдеггер, а тот немецкий, посредством которого он это делал. Так пришлось поступать и впредь, в других работах этого автора, касавшихся античной философии. Если уж не сногсшибательная интерпретация древнегреческих слов и стоящих за ними понятий, то совершенно неожиданная интонация текста, заданная его «странным» синтаксисом и «странными» словами, заставляет переводчика начинать именно с этого – с попытки подставить под немецкий перевод с греческого аналогичный русский текст. Ох, давно этим на Руси не занимались классики, со времен В.А. Жуковского, наверное. Уж последние-то сто лет – с греческого переводили, появлялись и знатоки, и специалисты, и словари, и достижения.
После прямого цитирования идет авторский комментарий, попытка построить наглядную модель платоновского идеализма – сначала как картины открытого мира и открытого взгляда (изначальная, отраженная в притче о пещере), а затем как принужденного взгляда, подпавшего под иго верховной идеи блага и утратившего свободу непосредственного созерцания. В этом видится отступление от подлинности, олицетворенной в образе ἀλήθεια как не-сокрытости, Unverborgenheit: последним немецким словом М. Хайдеггер пользуется уже как одним из основополагающих терминов своей собственной картины мира. Разумеется, одним греческим словом Хайдеггер не ограничился. Получили свое оригинальное толкование σοφία – sich Auskennen – искушенность мастера, ἰδέα – смотр, обзор, ἰδέα τοῦ ἀγαθοῦ – идея добра (блага), παιδεία – воспитание, преобразование существа, ὀρθότης – правильность, вправленность взгляда. Специалисты-классики на Западе пытались что-то в этих интерпретациях М. Хайдеггера критиковать, но он был убедительней, по крайней мере, наглядностью и недвусмысленно обнаруживаемой тенденциозностью. Ясна цель, ясны и аргументы. Критика же не имела собственной цели, помимо дискредитации уж слишком легко доставшегося открытия. «Изречение Анаксимандра» обвораживало собственной совершенной риторской формой, с лейтмотивами, рефренами, растянутым напряженным ритмом, может быть, сопоставимым со знаменитым «Болеро» Равеля. Естественно, интриговало чтение известного фрагмента, где как самое главное слово оказалось выделено κατὰ τὸ χρεών. Неожиданно близким оказался центральный образ статьи: промедление вещей в узком промежутке между «еще нет» и «уже нет» – надо бы побыстрей – и вытекающей отсюда необходимости взаимного политеса – вспоминались не раз пережитые на практике давки в узких проходах, где люди, вопреки законам физики, никогда не убыстряют движения, а непременно замедляют, и, при максимальном политесе, успевают изрядно намять друг другу бока – ногам бы больше резвости, голове бы больше доверия – но живем как живем. Анаксимандр заметил еще на пороге ранней рани. Рассуждение о Закате Европы и его возможной мнимости – а кто сказал, что солнце уже всходило? Концепция любого поворота истории как «судьбы культуры», утверждение в этой связи непререкаемого права любого поколения на собственную интерпретацию культурного наследия, – все это было дополнительным стимулом переводить, погружаясь в очень плотный риторский текст, оперирующий словами-парами (Geschichte–Historie, Frühe–Späte, Orient–Occident, Восход–Заход, утро–вечер), вяжущий звено цепи в звено, цепляющий слово за слово, поворачивающий его с грани на грань. Теория и практика, близкая идеям русского формализма 20-х годов («теснота стихового ряда»), все это переводило работу из рациональных форм в далеко не рациональные и, повторяя, как заклинание, χρεών, frui, Brauch, уже где-то «вспоминающим топотом губ» – треба – потреба – потребление – употребление – как решение этой загадки: слово χρεών и мистическое, и очень ходовое, с храмовыми и бытовыми дериватами. «Вы решили это уравнение», – сказал мне тогда А.В. Михайлов, мне казалось, что я на грани кощунства, никогда так не ощущалась ранее опасная близость мастерства и нечистой силы. Вероятно, отсюда родилась потребность не только соревновать автору в тексте, но и выработать какую-то защитную реакцию на него, оценить объективно использованные средства и достигнутые результаты, «разоблачить» магию риторских приемов – так возникла статья «Стихослагающая герменевтика М. Хайдеггера», вышедшая сначала в Чехословакии (один из совместных методологических проектов, тогда модных), а еще через много лет переизданная в СССР, но практически сегодня мало кому доступная.
«Всякое слово философа о бытии» и поэтому главные слова философии конгруэнтны, – этот герменевтический принцип был сформулирован Хайдеггером в статье «Изречение Анаксимандра», но остался определяющим во всех его историко-философских опытах.
Статья о «Физике» Аристотеля в каком-то смысле была продолжением все того же задания: подменить предлагаемый М. Хайдеггером перевод с греческого эквивалентным русским текстом. Однако здесь сам Хайдеггер идет много дальше. Он практически пересматривает весь словарь аристотелевской физики с целью освободить его от наслоений средневековой схоластики и схоластики Нового времени. Общее место историко-философской критики двадцатого века: Платон – возвышенный философ, Аристотель – прагматик (эмпирик, пошляк, сухарь) М. Хайдеггер пытается развернуть в пользу Аристотеля (он вообще не любит хулителей Аристотеля, однако цитирует уважительного к нему Гегеля). Платон, по Хайдеггеру, уже в метафизике Нового времени. Аристотель еще в «физике», «Физика» – его метафизика, и наоборот. Живое, а не мертвое – предмет интереса Аристотеля, тогда как для Платона живое – вечное недо-, и только остановленное позволяет себя познать. Познавать живое, действительно, не в пример труднее, но для этого и старался Аристотель, умножая и изощряя арсенал своих категорий.
О том, что мир природы и мир техники для Аристотеля лишь отдаленно аналогичны и никак не монтируются в один мир человеческой жизни, автору этих строк, кажется, впервые пришлось задуматься именно в процессе работы над переводом этой статьи. Может быть, не все у Хайдеггера там безупречно доказано, но там очень уместно расставлены сигнальные вехи (статья напечатана в сборнике «Wegmarken»), предупреждения относительно возможных недопониманий главных тенденций аристотелевской философии, где жизнь – это бытие, а недожизнь, недобытие. Хотелось уже не просто перевести статью М. Хайдеггера и сделать ее достоянием коллег, хотелось немедленно приступить к переводу аристотелевских сочинений в том герменевтическом ключе, который предложен его концепцией. Соблазн этот так и остался до конца дней не утолен; правда, один опыт удалось проделать тогда же – для собрания сочинений Аристотеля автору был задан перевод трактата «О небе». Эксперимент был запущен. Судьба его была печальна. Успеха он, разумеется, не имел, договор был расторгнут. Но перевод сохранился. Это тоже встреча с Хайдеггером, не только с Аристотелем. Менять в нем что-либо сейчас бесполезно: это памятник времени. Тогда казалось: так и только так. Всякое улучшение будет анахронизмом.
Переводы хайдеггеровских статей заказывались автору этих строк, они включались в план его научной работы в ИФАН, изучались коллегами, но никогда не публиковались даже не по идеологическим, а по весьма прозаическим причинам: такого обилия греческого шрифта внутри русского не могла вынести без опечаток ни одна типография. Многие авторы переходили на латинские транскрипции, но и тут не было устоявшихся соответствий, да и выглядело все не менее ублюдочно, чем опечатки в греческом шрифте. Выходом казались ротапринтные публикации: в тиражируемый экземпляр автор вписывал все греческие слова собственноручно, с полной гарантией. Так возникла публикация «Философский лексикон Аристотеля в интерпретации М. Хайдеггера», по существу, сокращенный вариант перевода, с минимальными комментариями, зато с полным набором греческих терминов. Тиражи таких изданий были мизерными и практически за стены ИФАН не выходили.
Статья «Божественность под игом бытия» – это в некотором смысле попытка написать о М. Хайдеггере в манере самого Хайдеггера, используя его риторские пружины и ходы. От таких попыток не удерживались в те времена его адепты, А.В. Михайлов писал такие тексты еще и по-немецки. Задача изначально ставилась как бы формально и не обещала серьезных проблем, но материал использованных опусов «Nietzsches Wort...» и «Wozu Dichter» увлек за собой вполне орфическим энтузиазмом и ядром статьи оказался не формальный эксперимент, кстати, так и не доведенный до конца, а прозвучавший с ее страниц перевод стихотворения Р.-М. Рильке «Как мать-природа предает детей...», может быть, единственный раз в жизни удавшийся переводчику в прозе именно на волне этого общего орфического настроения. Стихотворение стало фокусом и камертоном статьи, и встреча, обещавшая быть «проходной», стала, вероятно, самой главной. Стала подтверждением того, что, действительно, когда-то завязавшаяся нить судьбы не обманула нас и не была обманута нами, что дело, когда-то избранное делом жизни на этой земле, не провалено, а лозунг «познай самого себя» на каком-то этапе жизни звучит «работай без халтуры», как в последний раз.
Помимо выполненных переводов трех статей по античным авторам у автора (переводчика) никогда не возникало желания перевести еще что-нибудь «из Хайдеггера», и в этом тоже, скорее всего, была своя судьба – в одну реку не войдешь дважды, время романтики ушло. Нынешнее поколение хайдеггерианцев знает совсем другого Хайдеггера по-немецки и по-русски, нежели романтические 60-ые. Академическая полнота немецких изданий, включающих все, даже никогда не написанное, разнообразие версий русскоязычных переводов, «Бытие и время», изданное в переводе В.В. Бибихина, все подробности биографии, опубликованные мемуары и доступные общению мемуаристы – все к их услугам. Сентиментальные воспоминания о том, как осваивал дело жизни, посвящая профессиональные усилия увлекательному, вызывающему к соревнованию, автору некий отечественный переводчик – это вчерашний день, вчерашние технологии, как у Пушкина «тонко и умно» – но нынче несколько смешно. В герменевтике тоже есть понятие «профессиональной опеки». Предлагая читателю свои семь встреч с М. Хайдеггером, автор-переводчик, герменевт, надеется показать ему Хайдеггера и знакомого, и уникального. Это персональный Хайдеггер, причем в основном еще прижизненный. Вернее он других или нет? В герменевтике вопрос так не стоит. Он был таким еще тридцать-двадцать лет назад. Он есть и такой. Это его судьба.
Это также и судьба античного наследия в двадцатом веке, пример того, как вклинивается греческая мысль, если есть решимость ее понять, в собственную картину мира философа и, напротив, как одушевляет творческая интуиция неравнодушного читателя самые затертые тексты, сообщая обычным герменевтическим приемам новую глубину, расширяя поле ассоциаций, уточняя исторически оправданные семантические толкования. Уж по крайней мере, в этой своей части предложенные в книге семь встреч с М. Хайдеггером станут небесполезным чтением и впечатлением, которое не пройдет бесследно.
Сайт создан в системе uCoz