Предлагаемый Вашему вниманию текст - отрывки из воспоминаний о Т.В.Васильевой одного из ее учеников. Анекдотически-акусматический жанр не претендует на полноту раскрытия характера, но он показывает Татьяну Вадимовну - выдающегося исследователя и прекрасного знатока античности - с неожиданной для многих стороны, дополняя ее собственные книги и наши анкетно-биографические отжимки.
Аверинцеву Т.В. была благодарна за «Духовные стихи», Гаспарову – за переводы из Донна. Однажды 1-го апреля Аверинцев собирался к кому-то на свадьбу и в подарок приготовил альбом «Египетские гробницы». Она стала удивляться, что такой подарок на свадьбу, а он ответил, что если человек устраивает свадьбу 1-го апреля, то должен рассчитывать на такие именно подарки. Аверинцева любила, но сравнивала с Фомой Фомичём, не соглашалась, что Фома Фомич – это Гоголь: «Это тип на всё обиженного интеллигента – Гоголь другой». (И вообще Фому никто не понимает: «Грибов играл просто свинью, Дуров – злодея». И князя Гаврилу тоже никто не понимает: «Никакой он не постаревший Хлестаков».) Прочитав те места из книжки Станкевича о Грановском, где про его (Грановского) публичные лекции: «Хороший был мальчик Серёжа Аверинцев, пока не начал читать публичные лекции». «Посмотрите на него. Он же производит комическое впечатление. Как он переходит с русского на немецкий, потом на латынь, греческий, иврит и французский. Мне всё время хочется сказать: «Добавьте ещё шесть итальянских слов, но чтоб три рубля к вечеру были!»».
«Котрелёв поехал в Баку и прислал список книг, которые он может оттуда отослать, и примерные цены. Я ему отослала двести рублей. Никак не ожидала: пришёл целый сундук. Был там какой-то Пиндар в сафьяновом переплёте. Просто тойбнеровский текст без комментария. И был другой Пиндар, хороший, комментированный. Этого хорошего я Аверинцеву подарила. Там были пометки от руки, потом оказалось, что это книжки Вяч. Иванова. Там был и Платон, по которому он учился: перевод написан от руки прямо между строчек».
В 60-е все увлекались Серебряным веком. Она покупала Кузмина, но почти всё раздарила. Остались только «Три комедии» и «Нездешние вечера»: «Но здесь же про Фудзи, это я не могла подарить!» Еще о Кузмине: «Его же, вроде, уже перевели из эстетствующих извращенцев в национальные поэты».
Вообще, любила скептически, что бы ни любила, так мне казалось. Только о Шпете: ««Герменевтику» читала просто, как студентка: без всякой критики». Даже насчёт Хайдеггера, по-моему, никогда особенно не обольщалась: когда услыхала от меня, что экзистенциализм (и Хайдеггер) первыми поставили в центр философии человека, ответила: «Да, если не считать Протагора и всех остальных».
«Всю жизнь занимаюсь Платоном и всю жизнь прожила в доме, на котором много лет несмываемая надпись: «Платон – дурак!» Потом, конечно, дочки выяснили, что просто в соседнем дворе живёт мальчик с фамилией Платонов, но от этого не легче».
«Историческую грамматику латинского языка никто осилить не в состоянии, только, помню, терпеливые китайские студенты так её освоили, что на экзамене саму Мирошенкову поправляли».
Ей не нравилось нынешнее произношение, предпочитала старое школьное: «Вполне возможно, что и в древности они это «с» произносили, как нынешние итальянцы: «Чичеро»».
Сказала однажды, что не любит читать («не знаю, может быть, в университете отбили вкус к чтению, читать-то ведь много приходилось»), но ей надо, потому что много рецензирует. Но читает только те книги, на которые собирается писать разгромные рецензии, потому что их нужно аргументировать, а положительные не нужно. Когда сказала это Доброхотову, он спросил: «Так значит, Вы мою книгу не читали?!». – «Да, она мне сразу понравилась».
Про книжку М.К. Петрова с пиратами сказала: «Это нужно знать эпоху. Это ведь 60-е. Тогда пират – это главный герой. Никто же ведь не думал, что это, вообще, кровь, убийство. Даже по радио всё время пели песенку про «Весёлый Роджер». Он там противопоставляет свободных греков-пиратов косным китайцам-бюрократам. Но ведь пиратство, собственно, китайцы и придумали. Это в Европе временно отказались от такого способа зарабатывать на жизнь, а в том регионе им до сих пор пользуются. Он не пишет не потому, что не знает, а потому что песня его такая, из песни слова не выкинешь». О сенокосовском издании лекций Мамардашвили по античной философии разочарованно: «Ну, он же просто рассказывает всё, что знает». Рецензия на Петрова и Мамардашвили была одна общая.
На восторги от книжки Зайцева о греческом чуде: «А это какая книжка? Старая? Про стадионы, что ли?» О теории Розанова, что пушкинский Сальери – это Баратынский: ««Моцарт и Сальери» – трагедия одного человека, самого Пушкина. В Пушкине они уживались недолго…». О том, что мы плохо понимаем старые книжки. Любила хрестоматийные примеры: ««Он из Германии туманной // Привёз учёности плоды». К чему здесь относится «туманная»? К Германии или к учёности? Наверное, всё-таки к учёности, потому что в тогдашней системе поэтических клише «туманной» в буквальном смысле была Англия, Альбион». ««Беспечной прелестью мила». Стоп! Но ведь это же не об Ольге. Это о Татьяне. Если бы это было об Ольге, тогда всё понятно: ветер в голове. А тут? «Беспечная» значит: ничего не упущено, но без напряжения».
Когда я читал Гаспарова и умирал от зависти, Т.В. мне сказала: "А это его в секторе натаскали. Там тогда такие люди были - Петровский, Грабарь-Пассек; они сохраняли русский научный belles-lettres: если пишешь на птичьем языке, то могли и на смех поднять. Вот он там и научился статьи писать, а первые были так же неудобочитаемы, как у всех".
«Записи и выписки» не понравились: «Не думала, что придёт такое время, когда можно будет не сочинять. Записные книжки издают, когда уже умер, и настолько велик, что каждым твоим словом дорожат. Он с тридцати лет говорит, что чувствует себя мёртвым. Это как в «Живом трупе». Коллизия в чём? Человек при жизни хочет получить всё, что полагается после смерти». «Записные книжки – эллинистическая культура. Это когда можно фрагментами». Сама она хотела цельного произведения: «Ну, есть у тебя воспоминания о Соболевском, ну, сядь, поработай, напиши очерк».
«Все классики пишут стихи на латыни, но только я пишу на латыни латинские стихи». В 94-м перевела «Silentium!» (считала, что размер ни в одном стихе не меняется, а надо переносить ударения). О последних стихах Державина: «Это – центоны. Все они собраны из оригинальных латинских стихов. Когда я училась, у меня была тетрадка, я в неё записывала идиомы».
Когда у Лосева был очередной юбилей, она написала стихи. Стихи понравились Азе Алибековне, и она попросила прочитать их на юбилее. Татьяна Вадимовна не хотела читать уже известное и перевела с латыни на греческий. Перевод ей не понравился, но она всё равно прочитала. Лосеву стихи понравились, и он подарил ей три тома Дильса-Кранца.
«Александр Иванович Соболевский прославился и антисемитизмом…» – «Да и Сергей Иванович, по-моему, не меньше…»
Молодёжь вокруг всё время роилась. Охотно давала книги. Случались разочарования: «Дала одному мальчику «Волшебную гору», а он не вернул и сказал, что не брал». Впрочем, иногда молодежь сторонилась: «Я с NN и Маневичем познакомилась, но они не очень-то со мной общаются: думают, наверное, что я вредная старуха». «Зять принёс фразы, которые NN задал для перевода на греческий, ну я написала ему, как это будет по-гречески. А он такой ядовитый оказался: отнёс эти фразы к себе в группу и уронил NNский авторитет».
Татьяна Вадимовна была замужем за выдающимся философом Николаем Николаевичем Трубниковым, учеником Э.В.Ильенкова. Когда он лежал в больнице, она добывала ему чай, а были времена тотального дефицита: "Пришла в магазин. За прилавком никого. Я, вместо того чтобы ругаться и требовать жалобную книгу, пошла в подсобку, а они там все сидят и кроссворд разгадать не могут. Я им его разгадала. "Что Вы хотите?" - "У меня муж в больнице, вы мне чаю не дадите?" Дали чаю". Он умер в 1983 г. 54-х лет, и при мне она о нём говорила редко: я думаю, ей больно было.
Сайт создан в системе uCoz