– Я знала вашего отца много лет назад. Я работала в издательстве, а он переводил Плутарха. Переводил он и с английского, и с немецкого… Тогда он был еще не Шимон, а Симон. – Это одно и то же имя. По-русски Симон, по-еврейски Шимон. Кстати, в венгерском языке буква S произносится как Ш, и по-венгерски его имя звучит так же. Впрочем, я называл его только русским именем. – Он не возражал? – Нет, конечно. Я ведь тоже не всегда был Макарием, и он обращался ко мне по-старому. По крайней мере в письмах. – А лично? – Я его видел в последний раз весной 2000-го года, в Женеве, еще до того, как вернулся в Россию и получил новое имя. – Как же вас звали до монашества? – Марком. – Марк Маркиш? – Именно так. – Это считалось благозвучной комбинацией? – Не то, чтобы очень. Мне разсказывали, что Марком хотели назвать отца, а его отец, мой дед, заметил: «Если вам нравится Марк Маркиш…» Тогда его назвали Симоном, а Марк достался мне. – Это еврейское имя? – Вовсе нет. Но, как ни странно, своим именем я все же обязан деду: когда я родился, он был уже арестован, и меня назвали в его честь. – Его ведь звали Перец? – Перец звучит по-русски не слишком удачно, и дома его так не называли. По логике вещей он должен был бы зваться Фаресом – как мы Ривку и Мойше называем Ревеккой и Моисеем – но логика тут не помощница, и домашние звали его по фамилии, Маркишем или Маркушей. – Значит, семейная культура была русскоязычной? – Да. И я сам стал учить йидиш уже взрослым, главным образом чтобы читать стихи деда. – Русскоязычной или русской? – Сложный вопрос: боюсь ответить однозначно. Все-таки я был мал, и отец жил отдельно. Но запомнилась какая-то странная неуверенность, с какой взрослые обсуждали еврейские темы: так же говорили про Хрущева, Кеннеди, революцию и «снежного человека». Немудрено, что в детском сознании это оборачивалось полным невежеством. Как-то моего приятеля по фамилии Житник, юношу чисто славянского происхождения лет восьми от роду, одноклассники принялись поддразнивать неуместной песенкой: «Жид, жид, по веревочке бежит», и я незамедлительно присоединился к общему хору. Помню его взгляд, полный совершенно взрослого изумления – чья бы уж, дескать, корова мычала, – но хоть убей не мог понять, в чем тут загвоздка! – Ну, а положительное содержание еврейства? ¬– Вот еще история, разсказанная соседом по даче. Малолетняя Марина попала в подозрение по делу о банке с вареньем; будучи допрошена с пристрастием, она категорически отрицала свою вину. – А не врешь ли ты, Мариночка? – взывал встревоженный отец. – Что ты, папа, – отвечала подследственная, – мы ведь евреи. – Да, ну и что из того? – Евреи никогда не врут. Много позже я обнаружил тот же самый критерий еврейства в истории апостола Нафанаила: впрочем, юная Марина не знала грамоты, не говоря уж о Евангелии. Однако по тому, как взрослые в этой связи цокали языками, качали головами и скребли в затылках, у меня сложилось четкое впечатление о некоем разрыве между теорией и практикой. – А когда вы стали страше? – Когда я стал старше, отец уехал за границу, сперва в Венгрию, потом в Швейцарию, и началась переписка, которая почти без перерыва продолжалась треть столетия. – Но вы видели друг друга? – Да, но меньше и реже, чем следовало бы. – Общались по телефону? – Почти никогда. – Почему? Ведь живой разговор лучше листка в конверте. – Не согласен с вами. Живой разговор ни к чему не обязывает. Звенит звонок: «Ах, это ты, привет, ну, как дела? – Нормально, а твои? – Неплохо. Как там погода? – Холодновато. А у вас? ...» – и можно ставить точку. А переписка между тем требует усилия, требует труда. Нужно отложить прочие дела, сесть за стол, внимательно прочесть письмо, подумать и написать ответ – приветливый, доброжелательный, серьезный, ясный, точный, честный – и своевременный. Отец не пользовался электронной почтой, но и за обычную почту я был благодарен Господу, что есть такое простое и верное средство к исполнению Пятой Заповеди. – Ваш отец был верующим? – Нет. – Это затрудняло контакт между вами? – Пожалуй, что нет – именно из-за того, что мы, прекрасно зная «позиции» друг друга, ничего не скрывали и ни о чем не умалчавали. Отец, впрочем, как бы из вежливости, иной раз употреблял обороты вроде «Не хочу тебя обидеть…» или «Надеюсь, мои слова тебя не заденут…» – но в контексте нашей переписки это было совершенно излишне. – Если ваши «позиции» кардинально расходились, вы, наверное, пытались их как-то сблизить? – Нет. Зачем брать пример с базара и политики? Мы разсказывали друг другу о том, что знали, спрашивали о том, чего не знали, делились впечатлениями и суждениями о событиях настоящего и прошлого. Цель общения – услышать и понять ближнего, донести что-то важное до его сердца. Наши письма охватывали множество разных тем, слабо связанных или вовсе не связанных друг с другом. Они не составляли единой непрерывной логической цепи, по которой можно было бы проследить какое-нибудь «решение вопроса» или «приближение к компромиссу». В своем роде это тоже был живой разговор, и на мой взгдяд куда более живой, чем телефонные ахи и вздохи; живой прежде всего потому, что серьезный, ответственный и трезвый. И вот что удивительно. Оказывается, такой разговор в письмах – изрядная редкость в наше время, хотя, казалось бы, дело самое естественное для близких людей. К тому же еще, не имея навыка письменной речи, люди иной раз теряют ясность мысли, и отвечать им из-за этого крайне трудно. Например: «Я так воспитана, – пишет мне одна родственница, – что Бога никакого нет, и всё это бабушкины сказки. Но если у тебя другие взгляды, то не забывай меня в своих молитвах». – Говорили ли вы с отцом ¬– в письмах – о России? – Редко и отрывочно, к сожалению. Его эта тема не интересовала, и ехать в Россию он не хотел. Возражая ему, я звал его в гости, но он настоял на своем. Теперь уже безвозвратно. Он очень интересовался, даже волновался, не стану ли я священником. Возможно, что это сломало бы какие-то жуткие преграды в его душе, что тогда он приехал бы. Я спрашивал его многократно, почему он не хочет ехать в Россию, и он никогда не отвечал мне по существу. Один раз только не сдержался, ответил (кстати, по телефону): «Как ты не понимаешь, я же обещал!» – «Кому??» – спросил я в полном недоумении. – «Самому себе!» – и на этом вопрос был закрыт. Так или иначе, он умер вероятно в то самое время, когда настоятель сказал мне, что будет просить архиерея о моем рукоположении. – А о евреях? – Еврейская тема была, думаю, главной для нас обоих на протяжении долгих лет. – Я знаю интерес вашего отца к еврейскому прошлому и настоящему. Но ведь вы, как вы сами сказали, выросли в отрыве от еврейства, и дальнейшие события вашей жизни увели вас еще дальше, не так ли? – Отчасти. Однако, если пойдешь в одном и том же направлении, скажем, на восток, все дальше и дальше, то куда придешь в конце концов? Так, не в последнюю очередь под влиянием нашей переписки, я и вернулся к началу маршрута. – Как это происходило? – Например, в Интернете мне не раз приходилось отвечать на вопросы о моей якобы «еврейской самоненависти» (Jewish self-hate), и я обращался к отцу за разъяснениями. Мне важно было не только разобраться в фактах, но и узнать его собственное мнение. И ощущение самого себя в качестве еврея, разделяющего судьбу нации и ответственного за нее, сложилось у меня как раз в процессе этого долгого разговора – хотя я до сих пор не представляю себе, что это за «еврейская самоненависть» и есть ли место такому явлению помимо присущего всем нациям спасительного покаяния. – О покаянии вы тоже говорили? – Разумеется. В последнее время, пожалуй, разговор так или иначе вращался вокруг одной и той же оси – покаяния. – Из-за чего бы это? – Наверное из-за возраста. И, значит, из-за багажа, с которым мы оба – и я, и он – пришли в этот возраст. – Но покаяние, видимо, представляет интерес лично для вас за счет ваших собственных религиозных убеждений? – Ничего подобного. Покаяние живет во всякой здоровой душе, обществе, нации; увидеть и осознать его – дело жизни. И наоборот: симптомом характерных для нашего времени болезней стала утрата покаяния – а иногда и принудительная его ликвидация. В подтверждение приведу цитату из нашей переписки – отрывок статьи Дэвид Клингхоффера «Антисемитизм без антисемитов» (First Things, April 1998, p. 10-15): «…Культ жертвы решает две задачи для нашей нечистой совести. Первая – убедить нас, как и всех прочих жертв, что какое бы мы зло не делали, мы на самом деле ангелы. Вместо всех наших слабостей, ошибок и проступков у нас в руках гарантия морального совершенства. Это большое облегчение. А вторая задача, вряд ли применимая к другим "угнетенным группам", такова: твердо внушить нам, что неприязь со стороны окружающих народов не имеет и не может иметь никаких оснований. Мы этого просто не заслужили… Если бы Сам Бог – истинный Бог – подверг нас "психоанализу", Он бы, думаю, сказал нам вот что: никакого антисемитизма нет, по крайней мере в том виде, как мы его себе представляем. К нам, американским евреям, жизнь благосклонна как никогда. Жаловаться нам не на что. Но, вообще-то говоря, все может случиться. Так что смотрите». – Какая грозная концовка… Что может случиться? – Между жизнью всего человечества, целой нации и каждой души в отдельности есть глубокие параллели и неразрывные связи. Кто знает, что может случиться в истории, в обществе, в политике? Я знаю только то, что действительно случилось в нашей жизни, моего отца и моей, что неминуемо случается на всяком жизненном пути: он прерывается. Разговор остановлен на полуслове; сердце перестало биться. Уже получив известие о смерти отца, я долго ждал от него письма: я думал, что он, быть может, успел ответить на мое последнее письмо, которое лежало у него на столе. Но он не успел. – Разговор окончен? – Разговор окончен, а Пятая заповедь остается в силе. «Не забывай меня в своих молитвах» звучит тем более властно, чем меньше логики в контексте просьбы. – Вы служите по отцу панихиды? – Это невозможно. Безсмысленно, как звонить по телефону с обор¬ванным проводом. – Что же тогда? – Псалтирь. Просто Псалтирь. Сефер Тегилим. «…Воздаждь рабу Твоему, да жив буду и сохраню словеса Твоя. Пришлец аз есмь на земли: не скрый от меня заповеди Твоя… Ослабе душа моя от уныния: Утверди мя в словесех Твоих Путь неправды отстави от мене и законом Твоим помилуй мя. Путь истины изволих и судьбы Твоя не забых…» Сорок дней, по обычаю, читал поминальную Псалтирь. Теперь читаю раз в неделю, в канун субботы. – И сколько времни будете читать? – До конца жизни. Земной жизни. А там посмотрим.
|
Сайт создан в системе uCoz