В известном фильме Марка Захарова по сценарию Григория Горина «Формула любви» один из героев, кузнец Степан, лирически рассуждает: «Старый барин повелел всем мужикам латынь изучить и на ей с им изъясняться. Я, говорит, не желаю ваше невежество слушать… Я, говорит, желаю думать, что я сейчас в Древнем Риме… Большой просветитель был! Порол нещадно! Аут нигиль, аут Цезарь!». Доцент кафедры зарубежных литератур и журналистики филологического факультета СГУ, ведущий специалист по латинскому и греческому языкам, переводчик Лариса Михайловна Лукьянова в Древнем Риме оказаться не хотела бы, хотя латынью занимается всю жизнь. Полагает, что там неуютно. При этом виртуозно, с непередаваемой интонацией, цитирует Горация и Цицерона. В соавторстве с профессором Дерюгиным написала учебник, по которому постигают латынь студенты-русисты всей страны. Впервые перевела на русский философские трактаты Петрарки. А диплом классического отделения Ленинградского университета дает ей полное право без иронии сказать о себе: «Я классик».

Моя мама Киданова Нина Митрофановна (1907-1994) выросла в большой слободе Бехтеевке Курской области (слобода находится в одном километре от районного города Короча, где я прожила до 17 лет) в огромной крестьянской патриархальной семье, главой которой был её дедушка Фёдор Иванович (1852-1934).

В молодости он служил садовником в помещичьем имении. Рассказывали, что к помещику он нанялся, чтобы не жить в семье отца с молодой женой и заработать на собственное жильё. У Фёдора Ивановича был необыкновенный сад. Мама вспоминала, что сад был непохож на крестьянский; там были аллеи, изысканные цветы: лилии, тюльпаны, нарциссы, розы. Сад содержался в большом порядке, аллеи вычищались, плодовые деревья окапывались, цветы никому не позволялось рвать. Один розовый куст мой дедушка Митрофан перенёс в 1929 году при своём переселении на хутор Красный пахарь. Часть этого куста я откопала в 60-е годы, и он рос на моём дачном участке.

Неизвестно, где Фёдор Иванович научился грамоте. Грамотными были и все его дети – они учились в церковно-приходской школе, всю жизнь любили читать и, помнится, всегда производили впечатление людей культурных. А своим детям почти всем постарались дать высшее образование.

Февральскую революцию семейство встретило с восторгом. Мама рассказывала, как её дядя Сергей, придя из школы, выколол глаза на всех портретах царя, которые были на похвальных листах его старших братьев.

Кажется, летом 1917-го года вернулся из плена мамин дядя Иван. В армии он набрался социалистических идей, и его братья полностью их приняли. По вечерам велись горячие беседы о светлом будущем, особенно между Иваном и Митрофаном. Митрофан, мой дед, бывший связистом в армии генерала Брусилова, вернулся с фронта раньше. Бритого наголо Ивана прозвали Лениным, а моего дедушку Митрофана с чёрной шевелюрой – Троцким. Младшие с интересом слушали эти разговоры, всей душой желали новой жизни, так что к тому времени, как началась гражданская война, они все были на стороне красных и никогда в жизни не задумывались о том, что свои воюют со своими.

Как оказалась мама, девочка из крестьянской семьи, в гимназии? Когда она заканчивала обучение в церковно-приходской школе, к родителям пришла учительница и сказала: «Вашей девочке с её способностями надо учиться дальше». Учительница подготовила маму к вступительному экзамену, мама его блестяще выдержала и стала гимназисткой. После революции гимназия стала советской школой, и мама окончила её в 1927 году.

С 1927 по 1930 гг. она училась в Белгородском педучилище, потом работала учительницей в сельской школе, пройдя в 1932 году ещё курсы по истории. В 1936 году мама соединила свою судьбу с папой, приехав к нему в село Обиточное Днепропетровской области, где до 1939 года преподавала историю и экономическую географию в сельхозтехникуме. Одновременно заочно училась в Курском пединституте. В Обиточном в 1938 году родилась я.

Папа мой, Михаил Иванович Марченко (1908-1994), тоже вырос в слободе Бехтеевке.

У его деда Семёна (1839-1881) и бабушки Матрёны Дмитриевны (1841-1917) было семеро детей. Учился папа в начальной школе с 1917 по 1921 гг. Затем занимался с репетитором, экстерном сдал экзамены и был принят сразу в 7-й класс Корочанской средней школы. В 1929-1930 гг. окончил 10-й класс с педагогическим уклоном, немного поработал в школе ликбеза, уехал в Ленинград, где поступил в сельскохозяйственный институт и после его окончания ещё год проучился на педагогическом факультете при институте, чтобы получить право преподавать в техникумах.

В Ленинграде папа жадно слушал оперу и смотрел балет, ходил в музеи, посещал поэтические вечера, покупал книги. Большое впечатление произвёл на него Луначарский. Довелось ему послушать лекции Н. Вавилова. Когда папа приехал ко мне в первый раз в Саратов, он попросил меня съездить с ним на Воскресенское кладбище, где находится кенотаф Вавилова.

В 1935-1936 гг. папа работал преподавателем Терского сельхозтехникума в г. Прохладный в Кабардино-Балкарии. Оттуда он благополучно сбежал. Причиной его бегства было такое обстоятельство: на каком-то собрании он рассказывал о тех известных людях, кого ему довелось видеть и слышать во время учёбы. В частности, один раз он слушал Сталина и, делясь впечатлениями, говоря о большом ораторском даре вождя и убедительности его речей, между прочим сказал: «Говорит Иосиф Виссарионович с сильным грузинским акцентом». На следующий день папу вызвали в особый отдел и серьёзный человек значительно спросил: «Так с каким акцентом говорит товарищ Сталин?». Он же посоветовал как можно скорее исчезнуть из города, и папа в тот же день уехал на Украину. До 1939 года он работал в сельхозтехникуме в селе Обиточное Днепропетровской области.В 1939 году родители вернулись в Корочу, и оба стали работать в Корочанской средней школе.

* * *

Мои личные самые первые воспоминания относятся к зиме 1940 года. Метель. Я встречаю на улице маму из роддома. Она идёт со своей сестрой Мотей. Тётя Мотя несёт ребёночка и прикрывает его коричневой в оранжевую клетку шалью. Это брат Юрочка.

1941 год. Не помню никаких событий, только ощущение чего-то очень плохого. С этого времени все события разделились на «сейчас» и «до войны». Смутно помню, как провожали папу. 10 октября мама родила Светочку и тут же вышла на работу. Учителя не только вели занятия, но помогали ухаживать за ранеными, стирали бинты для госпиталя.

В июне 1942 года Корочу заняли немцы. Мама очень боялась, что их к нам поселят, и пошла на такую хитрость: перестала убирать квартиру, даже не подметала; у порога ставила таз с помоями. Квартирьеры заглядывали, видели трёх маленьких детей в грязной комнате и убирались восвояси. Как мы жили при немцах, почти не помню. Осталось ощущение непроходящего холода. Мама топит буржуйку какими-то щепочками – тепла всё равно нет. С нами живёт бабушка Варя. Спим не раздеваясь. Едим пшённый супчик и варёную сахарную свёклу. Есть мёд (это мама завела два улья летом и, на её счастье, накачала довольно много мёда).

Зимой 1943 года немцы отступали. Это был ужас. Каждый вечер весь дом наполнялся солдатами. Мы все впятером ютились на крохотной кухне. Все дети с первого взгляда по цвету формы научились распознавать, кто входит в дом: немцы, румыны или мадьяры. Страшнее всего были мадьяры. Помню, однажды их было так много, что нас выгнали вообще из дома, и ночевали мы в амбаре на какой-то грязной соломе или на сене. Мы с мамой пошли за чем-то в дом; я не помню, как мама общалась там с ними, только помню какой-то крик и то, как офицер-мадьяр собирался заколоть маму штыком. Спасла её соседка, на крик которой прибежал живший у неё немецкий офицер. Я как сейчас вижу, как мадьяр стоит навытяжку, а немец хлещет его по лицу. Казалось, что такая жизнь длилась очень долго. Утром солдаты уходили, а весь двор был загажен. И так каждый день.

7 февраля 1943 года наши освободили Корочу, через два дня – Белгород. Потом немцы снова взяли Харьков (16 марта) и Белгород (18 марта) и двинулись дальше на восток, опять на Корочу. Начались почти ежедневные бомбёжки. Кошмарный день нашего бегства из Корочи хорошо помню. Мама несёт маленькую Светочку, Юру держит за руку, а рядом я несу в авоське своих кукол. День пасмурный. Раскисший снег на дороге, масса наших отступающих войск, по мосту через речку идут танки – и мы то слегка бежим, то плетёмся из-за огромного скопления солдат. Через много лет я спросила у мамы, почему она в такой панике бежала с малыми детьми из города, оставив на произвол судьбы квартиру и всё нажитое, в то время как все оставались на своих местах. Оказалось, что в конце оккупации ей сообщили, что собираются угнать её в Германию, и мама надеялась отсидеться на хуторе.

9 мая 1945 года я гуляла на улице. В какой-то момент разнеслось: «Война кончилась!». Такое ликование началось! Мы побежали по домам. Я была уверена, что завтра приедет папа с войны, и была очень разочарована, что он приедет нескоро. К обеду в качестве праздничного блюда была жареная картошка.

* * *

В 1945 году я пошла в школу. Я не была активисткой в общественной жизни, но очень любила художественную самодеятельность. Даже мелькала мысль: «А не попытаться ли поступить в театральный институт?». Удержал меня от этого природный недостаток: грассирование.

С чувством огромной благодарности вспоминаю своих учителей. Смотреть живопись меня научил Александр Васильевич Дмитриев, преподаватель рисования. Андрей Иванович Максименко, учитель математики, в первую же неделю занятий в 8-м классе вызвал кого-то к доске записать решение заданной на дом задачи. Решение было правильным. Андрей Иванович тут же вызвал мою подругу, отличницу, и попросил написать другой способ решения. Другого способа она не знала, и ей была поставлена «четвёрка». Следующей была вызвана я и также получила «четвёрку». Эти оценки Андрей Иванович объяснил нам так: «Девочки, вы отличницы, а это значит, что ваши знания должны отличаться от знаний остальных, и вы обязаны найти ещё один способ решения этой задачи». Преподавателя русского языка и литературы Зою Александровну я оценила, только поступив в университет и поняв, что без её выучки этого бы в моей жизни могло и не быть.

Сейчас мало кто помнит, но образование в 8-10 классах было платным. У нас в школе было 12 восьмых классов: паспортов сельчанам не давали, а все хотели, чтобы их дети уезжали из колхозов. Никакого призвания у нас ни у кого не было. И информации тоже. Мы не знали, чем мы хотим заниматься, мечтали о романтических профессиях. Все мои одноклассники выбрали соседний Харьков, где вузов было не меньше, чем в Ленинграде. Но на меня повлиял папа, который считал, что его дети должны учиться только в городе на Неве и только в университете. Школу я окончила с медалью, и мы с ним поехали подавать документы. Попав в университет, я даже не представляла, что существует столько специальностей: хотелось пойти и на журналистику, и на юридический. Потом увидела «классическое отделение», мне сказали, что там изучают римскую литературу. Меня это заинтересовало: портики, статуи! Решено. Сдала экзамены и только на собеседовании поняла, что мне придется иметь дело с латынью. Из пяти поступивших лишь один, сын композитора Шабалина, знал, чем ему предстоит заниматься.

Греческий язык был пять раз в неделю, латинский – четыре, немецкий – два, старославянский – один. В какой-то момент мне казалось, что я не выдержу. В первом семестре отсеялись двое, и мы остались втроем. Преподаватели были удивительные: литературу читал И.М. Тронский, древнегреческому учил А.И. Доватур, латинскому – знаменитые М.Е. Сергеенко и Я.М. Боровский. Все с дореволюционным образованием, они понятия не имели, что студент может принести на экзамен шпаргалку! Честно признаться, мы иногда пользовались их неведением.

Моя дипломная работа – «О дорийском диалекте нагробных надписей Херсонеса». В студенческие годы мы каждое лето ездили на археологическую практику в Крым. В музее есть специальное отделение – лапидарий, куда свозятся камни с надписями. Я с наслаждением эти надписи перерисовывала, прочитывала и готова была остаться среди них навсегда. Но сложилось все несколько иначе.

* * *

При профессоре СГУ Марии Нестеровне Бобровой было заведено: латинский язык преподают только специалисты с классическим образованием. В этом смысле один из ленинградских филологов назвал саратовский университет «Гейдельберг-на-Волге». В 1960 году образовалась свободная ставка, запросили Ленинградский университет. Ленинградцы, естественно, по распределению никуда не поехали. А я поехала. Ступив на площадь саратовского железнодорожного вокзала, я тут же впала в депрессию, не отпускавшую меня много лет. В первую очередь, поразили пыль и июльский зной. Кроме того, меня крайне неприветливо принял проректор СГУ с говорящей фамилией Каменоградский, секретарши шипели: дескать, мы наших выпускников в колхозы посылаем дипломы отрабатывать, а тут приехала! Решила, что уеду при первой же возможности.

Но филологический факультет своим высочайшим уровнем произвел на меня исключительно приятное впечатление: он ничем не уступал Ленинградскому университету, а порою и превосходил его. Стала живенько готовиться к поступлению в аспирантуру: съездила в Ленинград, сдала латынь, греческий, немецкий и философию. А потом познакомилась со своим будущим мужем Олегом и осталась навсегда. Видимо, это судьба.

Защите диссертации мне помешало стечение обстоятельств: у меня тяжело заболел сын и в этом же месяце умер научный руководитель Иосиф Моисеевич Тронский. Как ни странно, я не жалею, что осталась без научной степени и кандидатского диплома: нередко защитившийся, выполнив поставленную цель, как знаток языка попросту начинает деградировать, поскольку преподавать можно всю жизнь по учебнику. Но Яков Маркович Боровский мне сказал однажды: «Ларисочка! Чтобы не забыть язык, читайте тексты каждый день!». И такая возможность существовала: мы, латинисты, стали собираться раз в неделю для чтения и комментирования древних авторов. К нам вскоре присоединились преподаватели истфака, занимающиеся историей Рима и проблемами средневекового города. Это было чудесное профессиональное и дружеское общение.

С Александром Александровичем Дерюгиным мы написали учебник по латинскому языку, специально для студентов-русистов, который оказался хорошим, в какой-то год даже был признан лучшим учебником на ВДНХ и к настоящему времени выдержал три переиздания.

Лет сорок пять назад меня стали приглашать на исторический факультет на кафедру Средних веков заниматься с аспирантами и студентами. Кафедрой заведовал С.М. Стам, его обязательным условием было сдать кандидатский экзамен по латинскому языку, поскольку без этого невозможно знание источников. Предлагали перейти совсем с филфака. Но я, будучи человеком консервативным, осталась на кафедре зарубежных литератур и, выходит, всю жизнь нахожусь не совсем на своём месте, поскольку латинисты должны быть либо на кафедре общего языкознания, либо на романской филологии. Но исторически сложилось так, что кафедры зарубежных литератур не было, открыть ее было нельзя, так как специалистов было недостаточно – всего четыре человека, и решили присоединить пятерых латинистов. А.А. Дерюгин, человек энергичный и авторитетный в научном мире, планировал создать отдельную кафедру классической филологии, но, к сожалению, не успел. Поэтому все осталось в нынешнем виде.

Сейчас всё меньше часов отводится на преподавание латинского языка, его знание перестали требовать даже от тех, кто занимается средневековьем, и уже нередки случаи защиты кандидатских и даже докторских диссертаций без использования источников, написанных на латинском языке…

С Соломоном Моисеевичем Стамом мы впервые на русский язык перевели латинские грамоты французского города Тулузы. Потом у меня появилась ученица Нина Ивановна Девятайкина. Наш тандем с ней можно назвать в высшей степени удачным. Я делаю перевод, она – исследовательскую часть. Совместно мы выпустили книгу философских сочинений Петрарки. Петрарка больше известен как поэт, но мало кто знает, что как гуманист он формировался в своих латинских трактатах, поэзии же в его творческом наследии меньше всего. В настоящий момент занимаюсь переводом трактата «О средствах против превратностей судьбы»: 600 страниц, 254 темы – о дружбе, о мудрости, о старости, об учителе и ученике, о подагре, о слепоте и т.д. Петрарка удивительно психотерапевтичен: все жизненные катаклизмы он объясняет с точки зрения Судьбы, Фортуны. Подобный взгляд, надо признать, существенно облегчает жизнь. Многие ситуации, описанные им, выглядят очень современно. Например, у него есть замечательное описание защиты магистерской диссертации: приходит молодой глупец в храм науки, научные наставники его восхваляют, тот взбирается на кафедру и начинает нести оттуда невесть что, близкие рукоплещут, ему присваивают степень, на голову надевают черный магистерский берет. И вошедший на кафедру полным дураком, спускается с нее уже мудрецом. Разве что-нибудь изменилось?

* * *

Когда не стало моего мужа Олега, у меня ушел кусок жизни. Это был необыкновенный человек и в разное время разный. Сейчас я готовлю о нем сборник воспоминаний тех, кто его знал и помнит. По образованию Олег был инженером, работал в конструкторском бюро зуборезного завода, имел несколько авторских свидетельств по хонингованию, в качестве хобби занимался фотографией и киносъемкой. Когда мы познакомились (это был 1962 год – выходят «Новый мир», мемуары Ильи Эренбурга, печатают ранее запрещенную литературу), он поразил меня своей неначитанностью. Его любимыми писателями были Ильф и Петров, которых он знал почти наизусть. Как потом выяснилось, Олег дал себе слово: научиться читать по-английски как по-русски, и пока такое невозможно – не брать в руки ни одной русской книги. Так он учил язык. И слово свое сдержал, пока не прочел книг двадцать на английском. С друзьями они собирались раз в неделю и проводили вечер на английском языке.

Еще одним из увлечений Олега был туризм: «ни одного выходного дня в городе». Мы отправлялись с семьей или друзьями то на Кумысную поляну, то к Малиновому роднику, то в район Рокотовского оврага. Если выдавалось несколько свободных дней, шли в походы по Медведице, в леса Базарно-Карабулакского района, в Буркино. Олег ходил и в трудные горные экспедиции, в которых вел дневники. Лет в тридцать неожиданно начал писать фантастику, выпустил четыре книги. Первым редактором Олега стал Юрий Михайлович Никитин, на мой взгляд, лучший писатель в Саратове. С началом писательства Олег оставил инженерное дело и работал попеременно пожарным, сторожем на турбазе, копал канавы. Однажды приехали студентки из Канады и познакомились с моим сыном и его первой женой. И мы решили отвезти их на турбазу, чтобы продемонстрировать, как в нашей стране даже простые сторожа свободно владеют английским! Остановило лишь одно: сортиры. И какие!

Мы очень любили принимать гостей, прийти к нам можно было практически в любое время. Жили мы в самом центре города, у нас была огромная квартира, несуразная, но четырехкомнатная. За столом сидели не только на диване, но и на спинке дивана, стульями служили тома Большой Советской Энциклопедии. Собирались всегда – по поводу, без повода, наши с Олегом друзья, однокурсники Максима, нашего сына. Выпивали всегда, но пьяных не было. Но и книги вслух читали – Зощенко, Бабеля, и песни пели под гитару.

В такой квартире, как наша, где всегда полно народу, рано или поздно должен был появиться соглядатай из известной организации. И он появился, да так, что я была восхищена! На мой день рождения пришла лучшая подруга с молодым человеком, которого, как позже выяснилось, она случайно встретила на лестничной площадке. Он обаял буквально всех, пел Окуджаву, стал захаживать, мы подружились. Раскусила его одна моя приятельница, обратив внимание, что он то и дело что-то спрашивает у Олега, вызывает его на откровенность. Олег прямо спросил его: «Ты кто?». И тот честно признался, что работает в КГБ. Человек оказался интереснейший, участник войны, в 18 лет ушедший на фронт: мы дружили с ним много лет!

* * *

Что могу сказать о себе? Несмотря на прекрасную атмосферу на кафедре, мне всё-таки всегда не хватало профессионального общения, поэтому настоящими праздниками для меня всегда бывают научные конференции по проблемам классической филологии. Филологов-классиков выпускают только МГУ и СПбГУ; никто, как раньше, по распределению не едет. На периферии нас осталось меньше двух десятков, и все глубоко пенсионного возраста; как только мы уйдем, все и закончится. Но я подготовила замечательную смену, что для меня очень важно: это Лена Разумовская и Катя Лучина в СГУ; Наташа Данилина – в медицинском университете, которая уже написала докторскую диссертацию. Эти специалисты способны сделать честь любому вузу, столичному в том числе.

Правда, думаю, многие могут уйти из-за низких зарплат и меняющегося не в лучшую сторону контингента студентов: конечно, студенты разные, есть замечательные и … совершенно никуда не годные, которых большинство. И в этой разнице кроется огромная проблема: преподаватель вынужден ориентироваться именно на слабых, в то время как сильным на занятиях откровенно скучно, а им можно было бы дать гораздо больше. Я много лет собираю ответы студентов на экзаменах. Что они говорят! «Стихотворение написано в рифму, что нередко наблюдается у поэтов», «рабство у Гомера патриархальное, это значит, что во главе стоял патриарх», «Вергилий любил сельское хозяйство и с детства был близок с овцами», «лучшими памятниками арабо-мусульманской культуры являются синагоги»… Смешно и грустно.

За 36 учебных часов никакой латыни научить нельзя. И важнее показать, какое значение имел латинский язык для культуры и, самое главное, какой пласт лексики он дал языку русскому или любому другому европейскому. Меня спросят, зачем это нужно. Чтобы писать грамотно. Масса так называемых словарных слов требует запоминания, на самом же деле все мотивированно, только нужно знать этимологию, которая, как правило, идет из древних языков. Если вы знаете, что слово «каникулы» происходит от лат. сanis – собака, вы никогда при написании не сделаете в нем ошибку. Почему в слове «гиппопотам» в первом случае пишется «пп»? Ответ прост: «гиппопотам», «ипподром», «Филипп» – слова одного корня и происходят от др.-греч. ἵππος – лошадь.

* * *

Если не латынь, я стала бы биологом-селекционером. В школьные годы я любила собирать гербарий и на всю жизнь приобрела интерес и любовь ко всем растениям. Засушивая листья и цветы, всегда старалась узнать их названия. Чаще всего узнавала их от папы. Настольными книгами для меня долгое время были «По следам Робинзона» и «Путешествия с домашними растениями» Верзилина. Мечтой моей, так никогда и не осуществившейся, было иметь хороший определитель растений. Однажды я купила в Москве на ВДНХ по одному пакету семян всего, что там продавалось. Какой только экзотики я ни навыращивала тогда у себя на даче! И овсяный корень, и иссоп – пряное растение, упомянутое в одном из псалмов!

Что бы мне хотелось ещё сделать в этой жизни? Безусловно, завершить работу над переводом Петрарки и, конечно же, издать этот перевод. И ещё: написать новый учебник по латинскому языку, куда, помимо классических, вошли бы тексты из Священного писания и из авторов Возрождения. К сожалению, и то и другое может осуществиться только в том случае, если на это найдутся средства. In Te, Domine, spero.